К врачу обратилась девушка, лет 15-16, курсистка, и заявив, что она не больная, а кандидатка в самоубийцы, рассказала следующее:

Происходя из бедного семейства, не окончив гимназии, почувствовала потребность учится дальше, приехала в Киев на курсы. Так как среди современной молодежи, особенно женской, потребность высшаго образования чувствуется не только как интеллектуальный, но гораздо более, как нравственный долг, то и молодая девушка была под теми же наитиями, это было для нея прежде всего нравственным долгом, который не допускал ни отмены, ни промедления, ни отдыха. Не помнится, на каких курсах она училась. Но работала она много, стараясь наверстать и пробелы первоначальной обстановки. Питалась она недостаточно, отдыхала недостаточно, не имела удобств жизни. К этому присоединялись заботы и тяжелое чувство озабоченности по приисканию заработка. Обычный цикл условий. Заработки не давались. Мысль о взносе платы за учение твевожила и страшила. Спокойствие души при таких условиях не было, успехи так же не были ни своевременны, ни обеспечены. Молодая девушка всё относила то к недостатку энергии, то к недостаточной выработке характера, то к своей неумелости – и себя, одну себя считала во всем виноватой. Она так в этом утвердилась, что в своем боязливом и торопливом мышлении не брала в расчет всех причин и условий, но сузилась и замкнулась в одном чувстве личной виновности. К этому скоро прибавилось чувство гнева и раздражения против этого единственнаго, казалось ей виновника ея бед и жизненных неудач.

“Так нечего и церемониться с таким существом” - неожиданно промелькнуло в ея душе. Эта логика: “виновный должен получить возмездие” окрепла в ея сознании, и опасность катастрофы становилась всё более и более возможной. Односторонность в работе сознания сделалась особенно слепой с того момента, когда на горизонтах настроения утвердилось чувство гнева и его детище месть. Гнев особенно опасен тем, что это чувство - не пассивное, как тоска, а, напротив, - активное, способное к опасным и страстным проявлениям.

По складу своего характера, молодая девушка не обладала сколько нибудь значительной волей или дисциплинированной мыслью ( и училась она немного). При таких условиях, ея чувства не были сдерживаемы или обуздываемы волей и не подвергались сколько нибудь серьезной умственной обработке, и потому, естественно становились острыми и порывистыми и оставляли опасный след в эмоциональной памяти. Виновность и мщение стали почти безраздельно господствовать в душе. Но по природной доброте этого существа, чувство виновности, а не гнев наиболее овладели ею: она мучилась воображенными своими провинностями, часто детски наивными, однако же настолько жестокими, что мщение стояло в душе наготове. В таком состоянии она обратилась к врачу-психиатру.

Ея мысль оказалась односторонней и упорной: она думала об отравлении, другие виды самоубийства не занимали ея ума: то муки виновности, то перспектива и детали отравления.

Она торопливо и наскоро описала свое душевное состояние и сейчас перешла к процедуре лишения себя жизни.

- Я всё обдумала, г. профессоръ, я не буду стреляться, чтобы не испугать квартирной хозяйки, да у меня и руки не твердыя: я просто выпью чего нибудь и конец. Мне все равно, чем отравится: больше или меньше мучений – всё едино, и так мучительно.

- Я запрусь в одной комнате – заключила она, - а на утро они меня найдут застывшей.

Я пытался сделать некоторые возражения, но у нея все было, действительно, так обдумано, что многие ответы уже были готовы. Убеждать ее было бесполезно. После некоторого обмена мыслей стало ясно, что это – альтруист, человек совести и долга, и я пытался, нельзя ли на этом поле что нибудь сделать. Необходимо было, притом, и спешить, потому что в ея душе все так было готово, что несчастье стояло тут рядом, как смерть за плечами. Покойный проф. Балинский (знаменитый русский психиатр) предостерегал своих учеников (я имел счастье быть его учеником), советую зорко и бдительно стоять на страже, быть внимательным и не медлить, чтобы не пришлось через день прочесть в газетах о самоубийстве и не испытать чувства вины за судьбу человека, который обращался к вам и искал вашей помощи, но вы не были поспешны и осторожны. Близкия к самоубийству или душевной болезни лица не редко обращаются к психиатру, часто имея в виду вовсе не пользоваться советом, но обращаются во исполнение какого-то смутно-сознательного долга. Я подумал об этом и повел такой разговор с юной посетительницей.

- Послушайте, вы так подробно обдумали ваш нехорошый поступок, что мне даже не надо говорить (а я это имел в виду) – говорит о том, что вы избрали самый мучительный способ смерти: яд – отвратительное убийство. Больше я вам ничего не скажу. Только отвечайте мне на некоторые вопросы:

- Вы писали письмо вашей маме?

Она чуточку смутилась морально, однако, сейчас же нашла ответ в той куче мелких соображений, которые в качестве легких возражений прошли через ея голову, уже в ту пору, когда вопрос был решен.

- Нет. Я маме не писала, что же мучить бедную маму. Прочитает она в газетах, хозяйка ей напишет... Ну... поплачет, поплачет и успокоится. Что же делать?

- Всё-таки лучше маме написать. Она ежедневно будет много раз читать и перечитывать ваше письмо, обливая его горючими слезами. - “Бедная моя”... (Как вас звать?-Екатерина). “Бедная моя Катенька”. - скажет мама, ни в чем она, малюткае виновна... я виновата в ея смерти: мало ей писала, не дала ей воспитания и проч и проч. Не она самоубийца, скажет мама, это я еяубийца. И пойдет мама плакать, горевать, убиваться, молиться и коротать жизнь, которая покажется долгой, тяжкой и мучительной. Мама скажет: зачем я раньше не умерла?

- И знаете-ли, это будет правда: всё-таки, по великому уложению природы старые должны умирать раньше, а молодые после, хотя вы и делаете наоборот.

- Напишите вашей маме, - продолжал я, хоть письменно проститесь с нею. Станете писать письмо – и у вас, вероятно, слёзы польются из глаз, закапают письмо, мама заметит это, будет покрывать эти места слезами и поцелуями и сольются ваши слёзы с ея слезами в одно общее море слёз, тогда и в микроскоп не распознать, где слёзы матери, где дочери, и в лаборатории не разыщешь, где больше горечи соли, где меньше. И вновь, и вновь, пуще и пуще, будет горевать мама, оттого, что примешала свои слёзы к вашим и не оставила нетронутыми ваши слежинки, этот последний след и последний свидетель вашей безвременно погибшей жизни и вашей дочерней любви... - знаете-ли, упирая все пишут матерям, напишите и вы. Когда рождала вас мама, тогда мучилась, а теперь и больше мук придётся ей принять и дольше придётся страдать.

- Непременно напишите, растаивал я, не забудьте ваше бедную маму, вспомните о ней. - Вот вы квартирной хозяйке так подумали, баитель выстрелом напугать её, подумайте и о маме. - Послушайте меня, не забудьте вашу маму. Ведь вы у нея отнимаете дочь; жесток и несправедливо отнимаете. Уже это тяжело. Да ещё в свете будут говорить: “семейная среда заела её” (то есть вас – то) и будет ваша мама без вины виноватой. Удар будет двойной, от света и от вас...

Выслушанными словами молодая девушка нисколько не была тронута. Было ясно, что слова не доходят до ея окаменелого сердца. Я только в эту минуту понял, как велика и непосредственна опасность, которою она окружена, и как настойчивы должны быть попытки – пробудить ее от нравственной летаргии.

Не смотря на все старания вызвать движение чувства в душе молодой девушки, она оставалась в фактическом безчувствии и воспринимала впечатления только ледяным умом. Оттого она продолжала пребывать во власти убийственнаго решения. Но и оставлять все in statu quo , хотя бы даже на самое короткое время, значило целиком отдаться во власть безнадежной случайности. Обращаться к посторонней помощи, например, к родным, к знакомым, к ея товарищам – это внешний путь был бы своего рода раскрытием тайны, и как я в том убедился на бывших примерах, имеет свои роковые опасности, а мать ея была далеко. Остался всё-таки один верный путь, путь психологической борьбы и психической терапии.

Ещё раз я пытался говорить, обращаясь уже не к чувству вообще, которое было в параличе, а к чувству долга, которое оставалось не только пораженным, но изощренным у этого чистого, доброго, идеального от природы существа. По руслу этого чувства ещё можно было надеяться проникнуть в ея душу: все же другие входы туда были наглухо заколочены.

Ея стремление наказать себя, отомстить себе за свои вины стояло неумолимо.. Оно-то – чувство виновности – и было той страшной заразой, которая грозила смертью. Но это стремление всецело вытекало из крайне строго понятого долга и из колоссальных преувеличений и пристрастий в оценках своих недостатков. На этой почве можно было надеяться на успех нравственного воздействия. И только на этой почве. На эту почву я стал ..............................................................................................

....................................................................................................................................................

- Послушайте – ещё один вопрос. - Вы для чего собственно обратились ко мне? Вы с кем-нибудь уже говорили о ваших нехороших намерениях.

Я каждый раз говорил слово: нехороших, чтобы не оставлять в ней никакого сомнения относительно того, что при всей проявленной мною благосклонности и благожелательности, я решительно порицаю ея мысль о самоубийстве. На мой прямо предложенный вопрос она отвечала:

- Нет. Я никому ничего не говорила. Вам, первому, я открываю свою роковую тайну.

- А для чего же я должен знать такия тайны? - ласково спросил я, идя навстречу ея доверию.

Она затруднилась ответить сразу. Видно, что с ясностью она и сама не понимала, зачем обратилась к доктору, хотя в глубине души, как выяснилось, она смутно чувствовала, что этот шаг необходим и обязателен.

- Как сказать... Вы же психиатр... ученый профессор...

Она опять затруднилась уразуметь и то передать словами, что происходило в глубине ея души и что привело ее ко мне.

- Я хотела – заговорила она с некоторым пробуждением чувства, чтобы хотя одна живая душа знала мое несчастье... “не убийца же я какая нибудь, подлая, чтобы затаить свою душу”.

- Вы хотели исполнить последний долг человека... Хотели открыть тяжелую истину, - сказал я, и не ожидая ея ответа, продолжал:

- В этом вы поступаете правильно. Надлежит исполнять долг всю жизнь и также исполнять его в последний раз.

- Вы понимаете, конечно, что такое долг! - сказал я скорее в форме утверждения, а не в форме вопроса, и видя на лице ея знак согласия, пояснить свою мысль: долг – это то, что должно делать...

После небольшого эмотивного раздумья я обратился к ней:

- У меня к вам есть небольшая просьба... Исполните ее. Если обещаете исполнить, я скажу. Если не обещаете, просьба предъявлена не будет.

По лицу девушки и по всей ея внешности было видно, что фанатическая решимость дрогнула в ея душе, уступая место разуму, воле и готовности долга. Пользуясь этой зарей перемены в настроении, я твердым голосом, не допускавшим отказа, сказал:

- Я прошу вас только одного: в течении целой недели не думать о самоубийстве и всеми силами от этого удерживаться. А через неделю пожалуйте ко мне.

Чтобы укрепить ослабевшую волю страдалицы, охваченной фанатизмом убийства (она едва – едва, но все-таки протестовала против этого фанатизма, произнося фразу “не убийца же я какая нибудь, подлая”), чтобы укрепить ея волю, я просил ее дать положительное заверение в том, что она исполнит мою просьбу. Она убежденно с чувством долга дала обещание.

- Посмотрите внимательно туда. - Я показал образ Христа – работы немецкого художника Гофмана: - Он будет свидетелем моей просьбы и вашего обещания.

Она вдумчиво взглянула на художественно-исполненный образ, который находился перед ея взором. Экспрессия, какую дал художник Христу на этом образе, содержала выражение упрека, соединенного с величайшей любовью, соответственно евангельскому тексту: “сколько я хотел собрать вас, как горлица собирает птенцев под свое крыло... но вы не захотели”.

Мы разстались. По выражению уходящей фигуры, которую я провожал глазами, я заметил, что кора дикой жестокой решительности пробита: но я боялся рецидивных явлений, и это оправдалось.

Через неделю она явилась. В ея фигуре и лице было недовольство и то же в тоне речей и голосе.

- Я с трудом сдержала данное обещание...

Я перебил ее твердым замечанием, что всякий долг исполняется нелегко, не без труда и требует усилий, но исполненный долг оставляет в душе доброе чувство и прибавку воли, а это достаточная награда за сделанныя усилия.

- Но это требует нечеловеческих усилий, оправдывалась она.

- Но вы их, все же, сделали. И я вижу, что сегодня вы добрее душой, чем неделю тому назад.

- Я этого не замечаю в себе, - сказала она.

- А я замечаю, и поверьте что это имеет большее значение, чем то, что в замечаете.

- Я все таки остаюсь при своем. Я дальше сдерживать себя не могу и не буду.

- Это “не могу” и “не буду” я слышал и неделю тому назад, но оно не оказалось правдой. Сдерживать себя вы можете и должны.

- Боже мой! Что мне делать? - произнесла она в состоянии колеблющейся воли и проблеска добрых чувств, которыя, однако-ж, слабо озарили ея лицо, расходуясь почти сполна на борьбу с роковым стремлением к самоубийству.

Момент был трудный и, быть может, более трудный для меня, чем для моей собеседницы. Опасность положения я чувствовал со всею ясностью. Чувствовалась и нравственная ответственность за чужое дитя, которое, по слепому случаю, безпомощно упало на мои руки... Быть может, ещё удастся удержать ея убийственную руку. Но может случиться также, что ночной мрак, даль родной матери и заготовленный яд скажут свое последнее слово... После небольшой наступившей паузы, я ласково сказал:

- Послушайтесь меня, дитя. (Тут я спохватился...) - Простите за последнее, услышанное вами слово, которое вырвалось из души, как невольная материнская ласка, когда, за отсутствием здесь вашей мамы, охранять вас приходится чужому, а не родному оку. Послушайте моего совета. Вы взрослая девушка, хотя я вас и назвал иначе, и как взрослая, вы должны уметь признавать и нравственный долг, и его безусловную обязательность. Жизнь есть жизнь, а смерть есть смерть, и их необходимо держать в памяти, но – каждую в особом ящике, и под замком. Но держать их близко, как вы делаете, - это несовместимо с долгом. Долг и выше жизни, и выше смерти. Первый долг – это сама жизнь, последний – смерть. Исполните оба по очереди.

Едва она произнесла свои первые ответные слова тем же опасным, зловещим тоном, я быстро встал с места – это был невольный знак того, что я желаю, требую, настаиваю на своем и ни на шаг не могу отступить... Встретившись неожиданно с непреклонной твердостью духа, молодая девушка вдруг расплакалась и пала предо мною на колени. Закрыв лицо руками и не переставая тихо лить слезы, она склонилась ко мне головой и начала умолять, что бы я позволил ей лишить себя жизни. Она безсильно оставалась в той же позе... Я ласково взял ее за руки и посадил... После короткой паузы я обратился к ней:

- Дитя мое! - сказал я с нежной твердостью. - Вы сами не знаете, чего просите. Разве врач может дать свое согласие на отнятие у человека жизни, чего вы так настойчиво домогаетесь от меня. Медицина и врачи стремятся сохранить и продлить человеческую жизнь, а не разрушать ее. Это принцип медицины. Ни один врач в мире не мог бы дать вам иного ответа.

- Но для меня жить, - что-то ужасное. Это невозможность! - повторяла она, но уже, видимо побежденная.

С молящим взором, все ещё оставаясь в борьбе чувств, и не переставая тихо плакать, она сказала:

- Не требуйте от меня, профессор, того, что для меня невозможно.

- Невозможного – что выше ваших сил, я не требую, но одну неделю жизни, это возможно, - сказал я со спокойным, но глубоким убеждением.

- Я поробую – изо всех своих последних сил попробую – сказала она с видимым напряжением воли – воли ещё юной и неокрепшей, но уже ослабленной страданиями.

- Меня радует ваше обещание напрячь свои последние силы. В свою очередь, и я вам обещаю, что за эту неделю и силы организма, и силы воли у вас получат прибавку. То, что вы расплакались, - не плохой знак. Я даже радуюсь, что мог вас растрогать до слез.

Я позвонил прислуге и сказал дать барышне умыться, потому, что у нея разболелась голова, а ей сказал:

- Вымойте хорошенько ваше лицо и через неделю приходите.

Мы простились. Успех психологического лечения обозначился. Печать мрачной убитости и холодных, жестоких фанатичных напряжений, - эта печать стала, видимо, меньше. Дух получил свою свободу от гнета тяжкого, густого, черного налета пессимизма. Особенно благоприятным знаком был свободный, искренний поток слез: смена эмоций начинала вступать в свои естественные пути.

Через неделю новое свидание. Общее впечатление было благоприятно. Однако-ж, опасное зло ещё не исчезло. Оно ещё оставалось в душе, связываясь и рецидивными мыслями, и тяжкими сомнениями, но возможность возстановления потрясенной души была уже безспорно достигнутой.

- Я снова пришла к вам, тихо заговорила она, уже полная кротости и добрых чувств, но ещё сомневающаяся и нерешительная, выбитая из колеи жизни. На поверхности ея души ещё держались пережитыя эмоции.

- Я боюсь, г. профессор, что вы потребуете от меня ещё одну неделю.

- Одну неделю?.. - Один год, - твердо сказал я. - Вы прожили две недели, можете прожить и двадцать две и дважды двадцать две. Ничего невозможнаго я не требую от вас. И это будет самый дорогой подарок для вашей бедной мамы, которой я написал подробно о постигших вас бедствиях и от которой получил это письмо. Прочтите его.

Она жадно впилась в родные строки, и теперь видно было, что тяжелый кошмар, омрачивший, было, ея душу, исчез, и она теперь имеет силы радоваться, волноваться, надеяться, любить свою маму, о которой она совсем, было, забыла, если не своей памятью, то своими чувствами. Но в минуту чтения письма она была полна самых пламенных, всепроницающих, свободно горевших дочерних эмоций. Зная содержание письма, я следил взором, какие чувства и какое состояние духа вызывалось у читавшей теми или другими местами письма. Начиналось письмо словами: “нет у меня, дорогой профессор, ни столько слов, ни столько слез, чтобы выразить вам мои чувства за спасение моей единственной и безконечно дорогой для меня дочери, для которой вы стали ангелом-хранителем. Только вам мы обе обязаны счастием жить, любить и поддерживать одна другую”... и т. д.

- А я-то вас и не поблагодарила, дорогой профессор, повторяла она слова матери, за ваши заботы.

- Вы поблагодарили, сказал я, поблагодарили тем, что послушали меня и поправились. Теперь, поезжайте с мамой домой. Она, ведь приезжает на-днях. Нигде вам не будет так хорошо, как у мамы; там расправятся смятые и растрепанные бурей жизни листочки вашей души и опять полетит свободно ваше существо. Теперь уже придете ко мне вместе с мамой.

Мы простились.

Как ни стихла, казалось, легко, страшная буря или ураган, налетевший на юную душу, но за наступившим психологическим просветлением ещё долго (несколько месяцев) оставались тяжелые нервныя разстройства. Полное возстановление здоровья потребовало еще долгаго срока. Но это самый обычный ход событий. Многие случаи этого рода оканчиваются удавшимися или неудавшимися попытками самоубийства. Предупреждение самых попыток в высшей степени важно для полнаго выздоровления. Сделанныя попытки на самоубийство, даже нисколько не повредившие здоровью, всё таки оставляют надолго дурной след – след излома души.

На почве печали и тоски возможно самоубийство.